Откуда появился язык? Как люди смогли договориться, что каким словом называть? (В Библии, к примеру, все понятно: людей языку научил Бог, а потом разгневался и придумал для каждого свой язык ...)
На самом деле, это просто неправильная постановка вопроса. Люди никогда не договаривались между собой, что каким словом называть (разве что в самое последнее время иногда договариваются о научных терминах). Точно так же, как не договариваются между собой куры о том, что значит их «куд-куда», а кошки — что значит их «мяу». Тем не менее и куры, и кошки, и другие животные друг друга прекрасно понимают. У кур, например, есть специальный звук, которым они сообщают о том, что в небе появился опасный хищник — ястреб. А другой звук обозначает, что, мол, тут есть еда — куры, когда его слышат, начинают тщательнее смотреть себе под ноги, стараясь выискать зёрна.
Но это, конечно, не значит, что Бог дал свой язык курам, кошкам и всем остальным. Сигналы, при помощи которых животные общаются друг с другом, точно так же возникали в ходе эволюции, как и сами животные. И ученые во многих случаях умеют показывать, что такой-то сигнал вида-потомка произошел из такого-то сигнала вида-предка. Или даже не из сигнала, а просто из какого-то действия. Например, чистит утка перышки, расправляет, жиром смазывает — это примерно так же, как мы зубы чистим, чтобы служили дольше и не портились. Но вот селезень стал чистить оперение перед самкой-уткой, мелькнули яркие перышки на крыле (так называемое «зеркальце»), и утка их заметила — получился сигнал: теперь утка знает, что селезень хочет поухаживать за ней. Вернее, сигнал получился только тогда, когда все селезни привыкли, задумав поухаживать, чистить перед самками перышки, все утки привыкли, увидев «зеркальце», готовиться к «свадьбе», и (самое главное!) привычки эти закрепились в генах.
Как в точности происходит закрепление поведения в генах, наука пока еще не очень хорошо знает. Но факт остается фактом: у каждого вида есть свои способы, как себя вести в той или иной ситуации, что замечать, как на что реагировать. Даже сигналы с одним и тем же смыслом разные виды могут исполнять совершенно по-разному. А разные представители одного и того же вида — почти одинаково.
Вообще, любая сигнальная система возникает у животных оттого, что они достаточно наблюдательны. Они смотрят за окружающим миром, слушают его, нюхают (а некоторые, например тараканы, усами ощупывают) — и «понимают», что где-то есть еда, где-то есть хищники, где-то есть самка, с которой можно завести детенышей... Это, чаще всего, не такое «понимание», как у людей, не сознательное. Просто, когда, скажем, корова видит клевер, ей «почему-то хочется» его съесть. Когда пес чует, что поблизости есть собака-самка, у которой течка, ему «почему-то хочется» познакомиться с ней поближе и завести щенков. Этот механизм — что-то в окружающем мире заметить и, заметив, произвести соответствующие действия — включается совершенно независимо от того, что именно животное заметило и было ли это что-то специальным сигналом. Просто те, у кого этот механизм не работает, кому «почему-то не хочется», живут хуже и оставляют меньше потомков.
У животных (в том числе и у нас, людей) в нервной системе есть особые устройства, позволяющие распознавать, что вокруг них происходит. Не всё, конечно (люди, например, не слышат ультразвука, а собаки не различают красный и зеленый цвет), но хотя бы что-то самое важное, что позволяет выжить. И конечно же, распознают они не только еду и хищников — своих сородичей они тоже «учитывают». И получается такой естественный отбор: если что-то в поведении сородичей оказывается очень важным, таким, что обязательно надо заметить, — непременно появятся особи, которые это хорошо замечают. И, конечно, такие, которые это хорошо (очень заметно) показывают. Так и возникает «договор». У каждого вида свой. Соловей поет — и все соловьи и соловьихи понимают, что он хочет сказать. Петух поет по-другому, но, опять же, его сородичи — петухи и куры — всё понимают правильно. Привыкли за долгие времена эволюции. Кто не умел понимать (или, наоборот, пел слишком непонятно), тем жилось хуже, потомства они оставляли меньше, поэтому их гены, которые мешали правильному пению и пониманию, постепенно повывелись.
Кстати, те, кто поет не так, как все, могут основать новый вид — если, конечно, найдут тех, кто их поймет и заведет с ними потомство.
Это понимание — инстинктивное, заложенное в генах. Если взять куриное яйцо и вывести из него цыпленка, он, несмотря на то что никогда не видел и не слышал ни одного «куд-куда», будет понимать принятые у кур сигналы (например, крик, сообщающий о появлении ястреба). А если цыпленок окажется петушком, то, когда вырастет, он сможет спеть «ку-ка-ре-ку» не хуже, чем те цыплята, которые выросли не в одиночку, а в окружении сородичей.
У многих других видов ситуация сложнее: в генах запрограммирована лишь «заготовка» сигнала, а тонкости его исполнения и понимания надо доучивать уже после рождения. Например, у зеленых мартышек — верветок — есть несколько инстинктивных звуков. Один из них вырывается у обезьянки, когда она видит что-то странное (и потому страшное), летящее сверху, другой — при виде чего-то странного, движущегося по земле. Если верветки растут среди своих сородичей, они постепенно приучаются к тому, что первый звук надо издавать, когда летит орел (другие птицы для верветок не опасны). Второй же звук обозначает появление леопарда.
О том, что связыванию звука и смысла надо учиться, свидетельствует, например, такой забавный случай. Однажды детеныш верветки увидел слона — и очень испугался. У него вырвался вопль ужаса (тот, который соответствует опасности не с воздуха, а с земли). И – надо же было такому случиться! — в этот же самый момент с той стороны, где был слон, появился леопард. И тот же самый крик повторил рядом с детенышем взрослый самец. Детеныш «понял» это как подтверждение, и с тех пор стал издавать крик, обозначающий леопарда, всякий раз, когда видел слона. Вряд ли это «понимание» было сознательным — просто в мозгу юного животного закрепилась связь между этим сигналом и слоном. Но существенно, что если бы понимание смысла этого сигнала было инстинктивным, такой ошибки быть бы не могло.
Человек (как и верветки) относится к отряду приматов. А приматы — животные очень умные и наблюдательные. Человекообразные обезьяны наблюдательнее других. Они видят, что делают сородичи, и понимают, что у тех на уме. Они даже могут создавать «сигналы» по ходу дела. Джейн Гудолл, долгое время наблюдавшая за поведением шимпанзе в природе, однажды стала свидетельницей такого случая: самец шимпанзе (которого она назвала Фиган) очень хотел добыть себе на обед поросенка кистеухой свиньи, но понял, что в одиночку сделать это было совершенно невозможно, и обратился за помощью к другому самцу, Жомео. Фиган посмотрел на заросли, где исчезла свинья с выводком, обернулся к Жомео и качнул ветку. Этот знак — качание ветки — самцы шимпанзе используют, чтобы подозвать к себе самку. Но у Фигана в данном случае были совершенно другие намерения. И хотя к Жомео никто никогда не обращался с таким сигналом, он быстро догадался, что имелось в виду, и вместе с Фиганом устремился в заросли. Охота удалась.
Некоторые из сигналов, однажды созданных по ходу дела, могут запоминаться надолго и переходить из поколения в поколение. Например, шимпанзе, живущие в горах Махале, ухаживая за самками, с громким звуком обгрызают листья — и самки всё прекрасно понимают. В других местах самцы шимпанзе ухаживают за самками по-другому (например, шимпанзе, живущие в национальном парке Таи, постукивают костяшками пальцев по стволу небольшого деревца), но самки, опять же, понимают — привыкли. Эта привычка совсем другая, чем у кур и даже чем у верветок. В генах у шимпанзе не заложено даже заготовок такого поведения — запрограммировано лишь стремление понимать, что делают другие и чего они хотят. Поэтому и могут шимпанзе создавать новые сигналы — в первый раз сородичи, увидев сигнал, подумают и догадаются, а после какого-то количества повторений просто привыкнут. Люди даже сумели обучить выросших в неволе шимпанзе пользоваться языком жестов — конечно, не очень хорошо, примерно на уровне двухлетнего ребенка, но всё-таки. А шимпанзе, научившись, стали учить жестам своих детенышей!
Отсюда до человеческого языка — один шаг. Нужны были такие условия, при которых стало очень важно и нужно замечать очень много разных вещей в окружающем мире. Кто заметил — воскликнул что-то (может быть, даже не нарочно, просто «вырвалось», как говорится), остальные поняли, соотнесли одно с другим. И запомнили: такой-то звук бывает, когда в мире происходит то-то и то-то. Когда это в следующий раз произойдет, можно будет не думать, какой звук издавать, а издавать тот же самый: ведь его все запомнили и теперь поймут. Привыкли. Привычка эта не врожденная, поэтому каждому детенышу приходится учиться. Но у крупных обезьян детеныши взрослеют долго, так что выучиться вполне успевают. У предков человека взросление становилось всё более долгим — в том числе и затем, чтобы выучить все необходимые сигналы.
А сигналов предкам человека нужно было чем дальше, тем больше. Они были всеядны — значит, надо было уметь добывать самую разную пищу, надо было помнить множество всего того, что позволяет эту пищу обнаружить, добыть и съесть. Например, одно дерево можно потрясти — и упадут вкусные плоды, а другое трясти бессмысленно, поскольку ничего съедобного на нём не растет. Доесть остатки львиного обеда можно, если улучить момент, когда лев уже наелся и ушел, а другие любители мяса еще не появились. И так далее. Если тот, кто заметил что-то важное, сумеет донести свои наблюдения до других членов группы, всем им будет жить лучше, и детеныши в этой группе будут более успешно доживать до взрослого возраста, чем в той, где каждый за себя.
А когда предки человека стали делать орудия, понадобилось замечать еще больше всего. Один камень годится для орудия, а другой — нет. Из одного вида камней хорошо делать орудия для одного, из другого — для другого. Значит, камни надо различать. Когда делаешь орудие, надо обращать внимание на множество разных моментов — иначе только время зря потратишь. И всё это надо хранить в памяти, а если понадобится, то — хотя бы «на пальцах» — объяснять другим. Еще больше всего надо было учитывать тем, кто стал жить не в тропиках, а в умеренном климате. Им приходилось пользоваться огнем, делать одежду, строить жилища... Да и поддержание дружеских отношений с сородичами требовало немалого ума, надо было принимать во внимание множество особенностей их характера, поведения, настроения. Вот и появлялись всё новые и новые сигналы.
Когда сигналов очень много, в них трудно ориентироваться, если нет никакого порядка. И порядок, конечно же, возник. Таково свойство человеческого ума — пытаться всё, что можно, упорядочить. Появились правила, как из одного сигнала сделать другой и какой смысл при этом добавится. Появились правила, какой сигнал за каким должен следовать, если они оказались рядом, — и как изменится смысл, если этот порядок поменять, и еще множество других правил. Стало можно делать новые сигналы не «с нуля», а просто немножко изменяя уже известные. Хотя, конечно, лучше не строить всякий раз сигналы заново, а запоминать те, что уже построены — так надежнее, если хочешь, чтобы тебя поняли не только правильно, но и быстро.
У предков человека мозги постепенно увеличивались — увеличивалась и память. В итоге в человеческом языке «сигналов» — слов, их частей (корней, приставок, суффиксов), а иногда и целых сочетаний, которые надо запоминать целиком, — стало гораздо больше, чем у любого вида животных. И упорядоченность у языка гораздо выше — в любом языке, даже у самого маленького племени с самым нехитрым жизненным укладом, правил столько, что ученым, чтобы описать их все, приходится писать толстую-претолстую книгу — грамматику. И еще одну толстую книгу — словарь. В нём десятки тысяч слов — это не считая тех, которые можно быстренько образовать по ходу дела, добавив какой-нибудь суффикс или приставку.
Самое, пожалуй, примечательное свойство человеческого языка, отличающее его от всех других известных в природе коммуникативных систем, — это то, что очень многое в нём можно достроить. Большинство предложений и словосочетаний мы строим прямо во время разговора (если, это, конечно, не что-нибудь вроде «куй железо, не отходя от кассы»), иногда строим слова, легко (даже сами не замечаем, как) достраиваем формы слов. В какой-то момент это свойство появилось — и тогда язык не надо стало выучивать целиком наизусть. Ну, а раз не надо — никто и не будет мучиться.
И получилась забавная вещь: в языке всё время что-то чуть-чуть менялось — то произносилось немножко не так, то сочеталось не с тем... Дети и родители, конечно, всегда друг друга понимали, но уже за какую-нибудь тысячу лет язык изменялся довольно сильно. Если группа разделялась (а если группа успешно выращивает потомство, это с ней произойдет непременно, потому что в какой-то момент в ней станет слишком много народу), то изменения шли в разном направлении — так и получились со временем разные языки. А теперь ученые-лингвисты сравнивают языки между собой и понимают, у каких языков был общий предок, когда он распался на языки-потомки и как (примерно) выглядел.